В 2024 году из республик Северного Кавказа продолжали поступать сообщения и о домашнем насилии, и о преследованиях квир-людей: по докладам правозащитников, регион лидирует в 9 из 10 видов насилия и давления на почве ненависти по отношению к ЛГБТК-сообществу.
Так, в этом году было возбуждено – но фактически не расследовалось – уголовное дело об исчезновении пытавшейся сбежать от домашнего насилия чеченки Седы Сулеймановой, а после принятия закона о запрете несуществующего "международного движения ЛГБТ" в регионе были составлены первые протоколы.
О том, что изменилось за прошедший год, какому давлению в кавказских республиках подвергаются как жертвы домашнего насилия, так и те, о чьей ориентации узнали силовики, в интервью редакции Кавказ.Реалии рассказал глава кризисной группы СК "SOS" Давид Истеев.
– Если начать максимально широко, как вы оцениваете ситуацию с правами ЛГБТК-людей на Северном Кавказе за последний год? Какую видите динамику на фоне еще одного года полномасштабной войны?
– Я бы сказал, что очень плохая динамика: уровень преследований значительно вырос, и то, как преследуют, в целом стало значительно хуже за последний год. По факту люди оказываются закрыты в регионе: отъезд остается очень сложной историей. Если мы говорим про мужчин, это в основном угроза уголовных дел: у нас есть два случая, когда угрожали статьей об экстремизме, но дело в итоге завели по другой статье. Про девушек тоже плохая история: практически каждая [сбежавшая от насилия] подается [семьей] в федеральный розыск, включаются связи с полицией.
Изменение этого года – полиция центральных регионов России всячески способствует родственникам, которые приезжают в Москву или Санкт-Петербург и настаивают на том, чтобы передать девушку семье.
– Раньше кавказские, в частности чеченские, силовики такую поддержку в других регионах не получали?
– У нас хотя бы была коммуникация с представителями полиции центральных регионов, адвокаты могли договариваться. Они [полицейские] шли навстречу, как-то понимали ситуацию и хотя бы не звонили инициаторам розыска, пока человек находился в отделе – это делалось, чтобы у человека была опция написать заявление о снятии с розыска и спокойно уйти.
Сегодня каждая вторая ситуация – когда человек приходит в абсолютно случайный отдел полиции, чтобы написать заявление о снятии его с розыска (как пропавшего без вести. – Прим. ред.). Полицейские же моментально звонят инициаторам розыска и говорят, что человек появился. Таким образом, у родственников появляется пара часов, чтобы найти на месте знакомого, представителя диаспоры, который тут же примчится в отдел. Адвокатам иногда приходится прямо физически отбивать человека, чтобы его не забрали.
– В этом ноябре исполнился год со дня принятия в РФ закона, запрещающего несуществующую "международную организацию ЛГБТ". Как его принятие отразилось на вашей работе на Северном Кавказе? И особенно на тех, кто вам помогает, находясь в России?
– Это прежде всего увеличило риски тех, кто работает с нами, находясь в России. Нам пришлось усилить протоколы безопасности, потому что если люди будут как-то обнаружены в связке с нами, в отношении них могут завести дело об экстремизме и причастности к такой организации. Что касается правозащиты – сотрудники полиции не используют [эту статью], ни одного дела фактически не завели. Но [этот закон] увеличил количество задержаний и так называемых подставных свиданий, в том числе в Дагестане. Число подобных преследований в этом году в республике существенно выросло: то есть людей массово ловят и заставляют сотрудничать с полицией.
У нас уже есть два дела с условным сроком, по сути сделанных из ничего, это те же статьи: порнография, хранение наркотиков и оружия. У сотрудников полиции нет задачи посадить, есть задача – дать условный срок, чтобы не позволить человеку уехать из региона, а уж тем более из страны.
– И порнографией могут признать, например, интимные видео, которые человек, скажем, присылал своему партнеру.
– В Дагестане так и было сделано. Конечно, там не было никакой порнографии: там человек скинул своему партнеру видео условно порнографического содержания. На основании этого сфабриковали дело, приговор – два года.
– Пока заговорили о Дагестане. В республике были сообщения о том, что задержанных лишают доступа к ВИЧ-терапии. Насколько эта практика становится повсеместной?
– Все, что касается ВИЧ, – это всегда была табуированная тема на Северном Кавказе, и люди, которые имеют ВИЧ-статус, не вставали на учет в регионе, это тоже [у нас] была отдельная программа помощи: легализовать их в других регионах, чтобы они могли получать необходимую им терапию.
Дело в том, что [на Северном Кавказе] эти списки СПИД-центр по факту передает полиции, и людей сразу считывают как гомосексуалов, никакие другие варианты получения диагноза [у полицейских] в голове не существуют. Соответственно, эти люди сразу попадают в поле зрение силовиков и есть вероятность их задержания. Поэтому нам приходилось людей регистрировать либо в Москве, либо в Питере, чтобы они могли эту терапию получать.
Было порядка трех случаев, когда люди не могли получать терапию [на Кавказе] и доходило по факту до СПИДа: их буквально с того света приходилось вытаскивать.
Если мы говорим про задержания в Чечне, у нас было три кейса, когда у людей был ВИЧ-статус. Конечно, ни о какой терапии при задержании речи и не шло: люди не афишировали эту тему, опасаясь, что это только усилит их риски.
– Когда только появились первые расследования по пыткам и убийствам ЛГБТК-людей в Чечне в 2017 году, была волна обращений, писем, петиций и так далее. Сейчас же эта тема, как это ни ужасно прозвучит, как будто стала постоянной частью повестки, но существенной реакции на нее нет. Что вы об этом думаете?
– По факту ситуация с 2017 года не поменялась, а вот количество заявителей выросло. Это про рост сопротивляемости общества: в 2017 году был один заявитель – Максим Лапунов, сейчас их гораздо больше. У людей, которые по сути доведены до отчаяния, есть какая-то мотивация идти и подавать заявления, если это не несет суперриски для семьи в регионе. Вопрос заключается том, что эти заявления дальше не имеют никакого хода.
Например, если мы берем кейс Салмана Мукаева, на которого завели уголовное дело, обвинив в хранении патронов в сарае, адвокат уже два года не имеет доступа к материалам этого дела. Это нарушение всех процессуальных норм. Но в Чечне могут просто сказать: "Мы потеряли [документы], следователь куда-то пропал" – и это может годами длиться. Я уже не говорю, что на официальные запросы ответов никаких не поступает.
Кроме этого, после начала [полномасштабной] войны в Украине мы еще и в плане международной юрисдикции связаны по рукам и ногам. Мы не можем использовать правило 39 Европейского суда по правам человека о принятии срочных мер, которое раньше помогало добиваться допуска адвоката к подзащитным, у нас сейчас этого нет. ООН… Ну, ООН всегда обеспокоен, ждать оттуда практических дел бессмысленно.
Мы работаем в сторону универсальной юрисдикции. В Европе много [представителей чеченской диаспоры], и это единственный пока способ, сложный и тяжелый, работать над задержанием людей, причастных к пыткам.
Универсальная юрисдикция – это возможность обратиться в другой стране с заявлением о преступлении, совершенном против человека в России. И если есть конкретные лица, фамилии, должности и удастся доказать их причастность к пыткам заявителя и эти люди окажутся когда-либо на территории Евросоюза, то они могут быть арестованы по ордеру прокуратуры.
– Справедливо ли утверждать, что за эти годы жесткие репрессии в отношении ЛГБТК-сообщества, как и ранее – насилие силовиков, вышли за пределы Северного Кавказа?
– В 2017 году об этом говорилось очень много: что если не будет никакой реакции со стороны российского правительства [на пытки и убийства ЛГБТК-людей в Чечне], то все это будет распространяться дальше. Собственно, Чечня начала, Дагестан и Ингушетия подхватили, дальше мы видим, как это распространялось на другие регионы и сегодня по факту "ЛГБТ-сообщество" в России – "экстремистское движение".
Мы не любим этот термин, и он плохой в плане колониальной политики, но по факту произошла "чеченизация". Все, что сегодня происходит в России в отношении ЛГБТ-сообщества, как раз зарождалось в Чечне.
– Были и в этом году, и в прошлые годы истории, когда люди сталкивались с конверсионной терапией: так называемыми клиниками по "лечению" гомосексуальности или "изгнанию джиннов". Что сейчас происходит с этой практикой, насколько она распространена?
– Я бы сказал, через это проходит каждый первый, о чьей гомосексуальности знает семья. Раньше семьи использовали конверсионную терапию – "лечение" исламом, привлекая имама, который намешивает какую-то воду и бьет человека прутьями, "изгоняя" из него джиннов. Через такое проходил каждый первый.
Сейчас все это обрело некую системность с появлением центров [конверсионной терапии]. Это прям центры, где по сути происходит то же самое, что раньше семьи делали в индивидуальном порядке, но теперь это происходит централизованно.
Некая группа никому не понятных людей открывает центр и начинает брать деньги с семей с обещанием того, что человека "вылечат" от гомосексуальности. Таких ситуаций сейчас много, и это прям процветает.
Юристы этих центров тоже постарались. Во-первых, сами центры не являются медицинским учреждением. Есть такой момент, что когда человека передают родственники, он под их давлением подписывает согласие.
– Как изменилось за эти годы само ЛГБТ-сообщество на Северном Кавказе? Я помню, было время, когда, например, в некоторых городах были такие полуподпольные клубы. Можно ли сейчас такое представить?
– Вообще за последние годы все очень сильно изменилось. Например, в 2018 году мы работали с людьми старше 40, которые прекрасно помнят, как работали клубы. В Чечне даже была площадка, где они встречались: как они называли, памятник Трех дураков у торгового центра "Минутка". Это было сообщество, где люди знали друг друга в лицо.
Сегодня же это поколение, которое гораздо более информировано о терминах ЛГБТК, они гораздо более раскованны, знают, что как устроено. Большая часть их отношений – это онлайн, [возможностей] прямых контактов крайне мало.
Мы все время говорим: не переписывайтесь "ВКонтакте", будьте аккуратны в соцсетях. Люди ищут друг друга – и [порой] попадаются на эти подставные "свидания". Очень много информации сообщают о себе, которая затем используется против них.
– Полицейское насилие и ЛГБТК-люди, есть ли сейчас в этом плане разница между Чечней, Дагестаном и Ингушетией, а также другими республиками?
– Подставные свидания – это стандартная схема. [В республиках] полицейские сидят в телеграм-каналах, они могут вступать в переписку с человеком под видом гомосексуала. В какой-то момент им человек начинает доверять, назначается личная встреча. И на съемной квартире, условно, из ванной комнаты выбегают полицейские.
Схема – стандартная, но ставки на откуп выросли. По сути, это давным-давно [у полицейских] бизнес. Это еще в 2017 году Кадыров говорил об акции "по очистке чеченской крови", каких-то "национальных идеях". Нет, это давно бизнес. Просто если раньше ставки за выкуп человека были от 150 до 300 тысяч рублей, то сейчас это уже миллионы.
– Вы упомянули, что ставки растут. В этом году ваша организация сообщала о принудительных отправках на войну предполагаемых геев из республики. Можете рассказать подробнее?
– Пока мы подтвердили это только по семи кейсам. Случаев гораздо больше, но люди боятся контактировать с правозащитниками. Происходит все это непосредственно в отделе полиции, когда человека какое-то время держат в подвале. Полицейский приходит с "предложением": либо фабрикуется дело и человек отправляется в тюрьму, где будут знать о его гомосексуальной ориентации, либо ему предлагается подписать контракт и отправиться в Украину. Тех, кто соглашается, сразу направляют в чеченские тренировочные лагеря.
Нет возможности прокомментировать, почему часть людей на это соглашается. Но факты есть. Существует – ничем не подкрепленное – предположение, что [соглашаясь] люди могут считать, что у них есть какая-то опция уйти.
– Фактически их родственники тоже находятся в заложниках.
– В любой ситуации на Северном Кавказе коллективная ответственность неизбежна. Сотрудники полиции не убивают – да, насилие есть, но чтобы [сейчас] полиция убила человека, такое было пару раз, условно, "не рассчитали". Во всех других ситуациях – это давление на семью с требованиями разобраться, совершить "убийство чести", а если человек покинул регион, то в короткие сроки его вернуть.
Если семья помогает своему родственнику, то людей задерживают и подвергают тем же самым пыткам. Есть ситуации, когда людей увольняют из органов или госслужбы. Или вот была история, когда людей просто лишили пенсии – это кейс Ибрагима Селимханова. Когда его похитили из Москвы, он был передан в Чечню к бабушке и дедушке. Ему дали возможность уйти, и тогда сотрудники полиции лишили его родственников пенсии с требованием вернуть Ибрагима. Ему удалось покинуть Россию и спастись.
– Если смотреть на новости о принудительных возвращениях, кажется, что, как правило, опаснее полиции для ЛГБТК-людей их собственные семьи. Так ли это?
– Полицейские задерживают, заставляют на себя работать, применяют пытки. В некоторых ситуациях люди становятся инвалидами. Безусловно, полицейские представляют угрозу, в том числе своим бездействием, когда они, используя административный ресурс, помогают людей ловить и передавать семье. На удивление семья представляет угрозу [в большей степени] для сбежавших девушек, потому что для их преследования включается гораздо больше механизмов.
Если мы говорим про парней, у них бывает хотя бы какая-то минимальная поддержка со стороны матери или сестры, большее понимание ситуации и меньшее осуждение, но девушки после побега вообще лишены возможности коммуникации с родственниками, потому что это может закончиться для них фатально.
Кавказский менталитет, что женщина – вещь и она принадлежит семье, не оставляет никакого шанса на выстраивание отношений с семьей и остановку преследования. [Для семьи] не важно, что она думает и что она говорит, [для них] это всегда "не ее решение", а некое влияние внешних сил, психологов, правозащитников, которые якобы "задурили девушке голову".
– Вы говорили, что выехавшая из республик девушка не будет в безопасности в РФ из-за поисков родственников. И отражается именно в историях о беглянках. Возвращают, получается, именно женщин?
– Да, в большинстве случаев. Если возвращают молодого человека, то, как правило, он похищается силовиками. Если мы говорим про девушек, это происходит при участии сотрудников полиции, которые помогают найти и забирают к родственникам. Иногда – и это тяжелая ситуация – прямо в отделе полиции девушка принимает решение, что она поедет с родственниками, потому что ей кажется, что все может решиться каким-то мирным путем. Мы вынуждены принять ситуацию как она есть, потому что это решение человека. Заканчивается это по-разному.
– Чаще ли именно женщин вашей организации приходится эвакуировать за пределы России?
– За последние несколько лет мы дошли до того, что процент людей [эвакуированных с Северного Кавказа ЛГБТК-людей и/или жертв домашнего насилия], которые могут оставаться на территории России, очень мал: это не больше пяти процентов. То есть и с девушками, и с молодыми людьми вероятность того, что они смогут спокойно жить в другом регионе, крайне мала.
Конечно, нам приходится сложно, потому что у большинства посольств в России сейчас крайне трудно работают миграционные процессы, а с приемом беженцев в любой стране сложно, потому что идет война и огромное количество беженцев из Украины запросили статус защиты. Страны просто не выдерживают такого потока, и любые перемещения тяжелы, но пока нам удается находить варианты, чтобы как-то людей вывезти.
– Что на данный момент известно о расследовании дела о похищении и исчезновении Седы Сулеймановой?
– Будет обжалование в Следственный комитет решения о возбуждении уголовного дела, мы до сих пор не знаем, опрошены ли ее родственники и что там в протоколе указано. Они настаивают на своей позиции, что она якобы ушла в неизвестном направлении, хотя мы не видим никакого розыскного дела по данному вопросу. По сути, это бесконечный пинг-понг, который может длиться годами: когда пишутся жалобы, но все они спускаются в Чечню.
Я не знаю, какие перспективы по делу Седы, но думаю, что мы будем продолжать [добиваться расследования] до последнего момента, пока это возможно. Пока у нас больше надежды на публичность этого кейса. Мы благодарны [члену совета по правам человека при президенте РФ Еве] Меркачевой, что она подняла этот вопрос и задала его Кадырову. Если постоянно говорить об этом [деле] и не сдаваться, то что-то сдвинется.
– Это душераздирающая история. С другой стороны, давало надежду, когда в разных странах парни и девушки выходили с плакатами, призывая найти Седу и требуя от властей сообщить, жива ли она. Эта история может как-то помочь другим девушкам, которые сталкиваются с домашним насилием и хотят от него сбежать?
– Нет, я так не думаю. Всплеск запросов от девушек происходит после удачных кейсов, как в случае с Лией Заурбековой, которую удерживали в полиции, но ей удалось уехать из России. Вот такие кейсы, да, они дают девушкам надежду, что они смогут выбраться. Кейс Седы Сулеймановой – это болезненная ситуация, напоминание, что у тебя нет опции нормально жить, что тебя все равно могут найти.
- Уполномоченный по правам человека в Чечне Мансур Солтаев обвинил в самопиаре ради продвижения по карьерной лестнице члена Совета по правам человека при президенте Еву Меркачеву. В начале декабря она заявила о нарушения прав жителей Чечни и напомнила о бесследной пропаже Седы Сулеймановой, которая могла быть убита собственными родными.
- Из 446 действующих депутатов Госдумы России только 12 откликнулись на обращения активистов с призывом помочь в поисках 27-летней уроженки Чечни Седы Сулеймановой. Ее похитили в Санкт-Петербурге по запросу родственников и, вероятно, убили. Среди тех, кто открыто отказался помочь в поисках девушки, – депутат от Чечни Адам Делимханов. Он сослался на отсутствие полномочий, хотя весной участвовал в преследовании другой беглянки из республики.